У меня почти не было шансов найти в Тбилиси на два летних месяца приличное жилье. Квартиры и комнаты разобрали полтора года назад. И все, что еще можно было сдать в аренду, больше походило на чердаки, подвалы, маленькие коробочки без окон, но стоили они не меньше. Я отчаялась. Однако за два дня до вылета в Грузию мне позвонил знакомый – журналист Звиад Авалиани, и радостно, почти скороговоркой, сообщил: «Кажется, я нашел. По-моему, это то, что ты хотела. С видом на Мтацминду». «Смешно, – ответила я. – В Тбилиси все с видом на Мтацминду».
Улица Бесики, пять утра. Я поднимаюсь с чемоданом на второй этаж, с лестницы выхожу на длинный балкон, прохожу мимо двух квартир и в самом конце упираюсь в дверь – за ней и находится мое временное пристанище. Но… Два месяца я проживу на балконе, здесь я буду пить кофе по утрам, грузинское вино – по вечерам, спать на голых досках (потому что матрас слишком широк для балкона), делать утреннюю зарядку (благо, тбилисцы просыпаются поздно), записывать истории, рассказанные соседкой Нино, и медитировать, глядя на гору. Все это будет – «с видом». И заботливое, по-матерински, ворчание Нино: «Вайме, зачем квартиру сняла? Могла бы снять балкон, было бы дешевле».
Так что получилось, кажется, как у Леси Украинки, которая жила на Бесики через дом от меня, но только 120 лет назад: «Хата у меня превосходная, в хорошей и здоровой части города, и вообще я чувствую себя, как дома… Такое идеальное жилище, как здесь, редко может попасться». Удивительно! Правда? Хотя бы что-то в этом мире постоянно – идеальное жилище, на той же улице, с которым вам, дай бог, повезет.
Желание снять квартиру с видом на Мтацминду затуманило мой ясный ум, и я чуть не лишилась самых счастливых дней моей жизни, проведенных не «с видом», а непосредственно на Святой горе. Ведь Бесики, бывшая Давыдовская (улица к храму Святого Давида), – и есть та дорога к храму, о которой говорила Верико Анджапаридзе в фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Так во всяком случае я для себя определила.
Каждое утро я преодолевала дорогу в несколько минут (пару домов на Бесики, пару – на улице Мтацминда, затем настоящий горный серпантин в семь поворотов и 25 ступенек от могилы Грибоедова наверх), чтобы очутиться, пожалуй, в самом известном месте города – Пантеоне Мтацминда.
В первые дни я приходила сюда для того, чтобы посмотреть на просыпающийся город. Спустя какое-то время стала усаживаться на скамейку перед памятником на могиле Бараташвили, уже спиной к городу, и работать. В моем «рабочем кабинете» мне никто не мешал. Первые туристы приходили ближе к полудню, а горожане в храм – только по праздникам. Из всех живых существ наведывался рыжий кот, и заглядывала белка. В силу обстоятельств я оказалась в Тбилиси в полном одиночестве. И отсутствие круга общения позволило чаще бывать у любимых Резо Габриадзе, Верико Анджапаридзе, Чабуа Амирэджиби, Серго Закариадзе, когда-то подаривших мне настоящую Грузию.
Иногда я засиживалась до первых туристов. Погруженная в работу, их почти не замечала. Но, в конце концов, разговоры стали меня отвлекать, и я впервые по-настоящему заинтересовалась «жизнью» на кладбище.
Был ли проектировщик у пантеона? Или сам природный ландшафт сотворил чудо? Туристы и местные жители приходили сюда, чтобы, в первую очередь, посмотреть на город. Отличная смотровая площадка: еще не так высоко, когда здания почти не различимы, и все же высоко, чтобы насладиться видом. Потом они обходили могилы, а паломники посещали храм. Но пантеон устроен мудрее. Если задержаться на горе подольше, сесть спиной к городу, то перед вами предстанет иное смысловое пространство. Вертикальная отвесная скала, дополнительно вытягивающаяся телебашней, ограничивает его с трех сторон. Пространство формируется вверх и стройными кипарисами. Вспоминаются слова Резо Габриадзе о дворике из рассказа «Похороны канарейки»: «Маленький пятачок, другие масштабы».
Маленький пятачок напоминал камерную сцену. Я убедилась в этом еще раз, когда пришла на гору поздно вечером: подсветка, почти рампа, усиливала это ощущение. Казалось, вот-вот начнется представление. Зрительный зал в камерном театре, становясь продолжением сцены, или сцена – частью зрительного зала, рано или поздно даст вам возможность вовлечься во взаимодействие с актерами, и вы тоже окажетесь участником действия. Я получила билет на спектакль «Историческая память», где основными действующими лицами стали туристы.
Основной поток туристов, – случайные люди, случайно оказавшиеся в этом месте. Семья – мама, папа и две дочки. Молодая женщина в пляжном наряде: шорты, футболка и какая-то идиотская шляпа – такие миллионами продаются на всех пляжах мира. Из-за ветра шляпа то и дело слетает с головы, это ничуть не расстраивает женщину, но страшно раздражает меня, как и весь наряд, неуместный и лишний раз подчеркивающий, что люди заглянули сюда случайно. На риторический вопрос мужа, который не требует ответа: «Как же понять, кто похоронен, ведь все на грузинском», она, ни секунды не задумываясь, выпаливает: «Какие-то деятели». И сразу становится ясно, для чего нужны непристойные шляпы – они прикрывают пустой голос. Не знаю, почему именно этот эпитет к голосу пришел мне на ум. Но как раз голос демонстрировал не просто отсутствие знания, но даже намека на желание получить его, какую-то безнадежную пустоту.
Надо сказать, подготовленных туристов оказалось мало, единицы. Иногда они приходили в сопровождении грузин, но и грузины довольно плохо ориентировались среди надгробий, хотя у них было преимущество – знание языка. Посетители кладбища почему-то изумлялись, что на всех надгробиях были надписи только на грузинском языке. Их изумление уже, в свою очередь, искренне удивляло меня. Некоторые интересовалась только двумя могилами – Александра Сергеевича Грибоедова и Екатерины Георгиевны Геладзе, матери Сталина. На маленькой сцене изредка возникали петербуржцы с цветами, они навещали самого петербургского грузина – Резо Габриадзе.
Но вот однажды в пантеоне появилась пара. Я сразу поняла, что это «не наши» иностранцы. Все мы, ставшие иностранцами друг другу не так давно, очень похожи между собой, да и часто иностранцами друг друга не считаем, скорее, из-за пренебрежения. Я продолжала работать, но все-таки в какой-то момент женщина привлекла мое внимание. Она передвигалась бегом, что не характерно для посетителей пантеона, и явно что-то или кого-то искала. Я спросила ее на русском языке, могу ли чем-нибудь помочь. Она поняла меня, чему я удивилась, и спросила по-английски, где могила Ильи Чавчавадзе. Я показала. Потом она снова что-то или кого-то искала, и я практически впервые предложила себя в качестве гида, разумеется, гида-волонтера, наконец, перешагнув из зрительного зала на сцену.
Пара оказалась из Франции, женщина хорошо говорила по-русски, прекрасно знала русскую литературу, впрочем, как и ее муж, который на русском не говорил. Она читала грузинских классиков. И они путешествовали по Грузии вот уже почти два месяца. «Как писатели прошлого», – уточнила француженка.
И вот наступил момент истины. Вся спесь, накопленная мною на скамейке у Бараташвили, пока я наблюдала за многочисленными туристами Пантеона, слетела с меня в одно мгновение. Я считала себя подготовленным путешественником, у меня был вполне себе осознанный утренний маршрут. Личная история притягивала меня к гроту, где похоронен Грибоедов. И, конечно, как и многие петербуржцы, я приходила сюда с цветами, чтобы положить их на могилу Резо Габриадзе. Я водила французов по своему маршруту, а им вдруг стали интересны и другие захоронения. И тут я «поплыла». Из пятидесяти захоронений половина оказалась для меня неизвестной. Просидев в «зрительном зале» около месяца, я даже не удосужилась осмотреть весь Панетеон. Значит, следуя мысли французского философа Мориса Хальбвакса, «между путешественником и той страной, мимо которой он проплывал, не было настоящего контакта». Случайный турист.
Я кубарем скатилась с горы и оказалась в ближайшем букинистическом магазине на Руставели, чтобы купить все книги о Пантеоне. Букинист мило улыбнулся и предложил мне открытку с изображением храма Святого Давида. «Как же так!» – разочарованно произнесла я, боясь сдвинуться с места, будто это был единственный магазин в городе, будто я никогда не узнаю историю Пантеона Мтацминда.
Неожиданно ко мне подошел один из покупателей, милый старичок, и протянул довольно большую и тяжелую книгу. «Шалва Нуцубидзе. История грузинской философии». Я улыбнулась. Шалва Нуцубидзе – выпускник Санкт-Петербургского университета. Он один из немногих грузинских студентов в нашем университете, кто окончил философское отделение историко-филологического факультета. Остальные грузины предпочитали учиться на восточном и юридическом факультетах. Тем самым Нуцубидзе больше других привлекал мое внимание, я ведь тоже выпускница исторического факультета. У него было прекрасное образование. Несколько лет он стажировался в Лейпциге и работал у знаменитого Вильгельма Вундта. После революции вернулся в Грузию и в числе других знаменитых выпускников Санкт-Петербургского университета стал основателем Тбилисского, с 1918 года – его профессором. Многим он известен, как переводчик «Витязя в тигровой шкуре». Вы думаете, что все эти знания я молча прокрутила в голове? Нет, я все это гордо и, наверное, спесиво произнесла вслух и добавила: «Но он похоронен в парке Тбилисского университета, причем тут пантеон?» «Последняя глава книги – это начало», – сказал старичок и вышел из магазина. Мне вдруг так захотелось, чтобы незнакомец вернулся и щелкнул меня по носу буквально, но он щелкнул меня добротой, а она учит нас надежнее.
Ах, если бы вы знали, сколько чудес происходило со мной на этой горе!
Итак, начало. Соломон Додашвили – первый грузинский студент Петербургского университета. В 1824 году он поступил на философско-юридический факультет по рекомендации церковного писателя и общественного деятеля Ионы Хелашвили, который сумел внушить юноше любовь к культурному прошлому Грузии и особенно к философским памятникам. «Самое серьезное дело, – говорил он молодому человеку, – полюбить письменные памятники родины». И уже в 1827 году, по окончании университета, Додашвили на русском языке издал в Петербурге свою первую книгу – «Курс философии. Часть I. Логика».
Соломон Додашвили проживет короткую, но яркую жизнь. Среди его бумаг обнаружат перевод отрывка из поэмы К.Ф. Рылеева «Исповедь Наливайко», сделанный Григолом Орбелиани, и строчки из него станут пророческими:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает.
Он многое в Грузии сделал первым: стал первым грузином, получившим университетское образование; написал первые философские трактаты, опирающиеся как на грузинские, так и европейские источники («О методологии логики», «Риторика», «Краткий обзор грузинской литературы или словесности»); был одним из первых грузин, пишущих по-русски, но, по словам Ш. Нуцубидзе, это не сделало его выходцем из русской философской школы; редактировал первый литературный журнал на грузинском языке. Плодотворная и многогранная деятельность грузинского интеллектуала, увлеченного насущными политическими проблемами и мечтающего о республике, прервется в конце 1832 года. Царское правительство арестует Додашвили и после 18-месячного тюремного заключения сошлет в Вятскую губернию. Заболев еще в тюрьме туберкулезом легких, он скоро скончается и будет предан земле вдали от своей родины.
В заговоре 1832 года участвовали почти все передовые силы Грузии. И Додашвили был наиболее видным и радикальным его руководителем. Являясь непосредственным свидетелем восстания декабристов, он, по словам Вано Шадури, «привез в Грузию декабристский энтузиазм». Деятельность заговорщиков на первых порах имела мирный характер, позднее внешнеполитические и внутриполитические события побудили грузинскую аристократию к подготовке мятежа. Недостаточная организованность и предательство одного из членов тайного общества не позволили заговору осуществиться. По мнению британского литературоведа и историка Дональда Рейфилда, он был «последней попыткой восстановить грузинское монаршество; с тех пор грузинские либералы и революционеры ставили общественную справедливость выше национальной независимости и связывали судьбу Грузии с судьбой России, философские принципы, а не старинные обычаи вдохновляли следующие поколения грузинских радикалов».
Но, кажется, что именно Соломон Додашвили, будучи первым, вселит во все последующие поколения грузинских студентов Санкт-Петербургского университета дух вольнодумства, дерзости и непокорности. А благодарные потомки сделают все, чтобы десятилетия спустя он вернулся на родину. Эпитафия на могиле Соломона Додашвили в Пантеоне Мтацминда: «Жить не только ради себя, но и во имя любви к Отечеству».
На протяжении всего XIX века количество студентов из Грузии в Петербургском университете будет постоянно расти. Как пишут в своей статье Т.Н. Жуковская и К.С. Казакова, он долгое время останется самым многонациональным по составу студентов: немцы, как «коренные», петербургские, так и выходцы из остзейских губерний, сербы и уроженцы Дунайских княжеств, состоявшие под протекторатом Империи (только в Петербургском университете существовала кафедра молдаво-валахского языка), группа «кавказских стипендиатов». «Природных» грузин или армян среди них вначале будет немного; преобладали сыновья русских чиновников, служивших на Кавказе, встречались потомственные казаки. «Кавказцев» станет больше с 1845 года, когда откроются кафедры грузинского и армянского языков, присоединенные к разряду восточной. Через десять лет указом от 22 октября 1855 года разряд восточной словесности преобразуется в новый факультет с 9 кафедрами: арабского, персидского, турецко-татарского, монголо-калмыцкого, китайского, еврейского, армянского, грузинского и маньчжурского языков. Попечитель Петербургского учебного округа М.Н. Мусин-Пушкин, раннее бывший попечителем в Казани и усердно насаждавший там ориенталистику, выступит с предложением сосредоточить преподавание восточных языков в Петербурге.
В 1840-1850-е гг., время пробуждения студенческой инициативы, стали складываться землячества, самое многочисленное из которых – польское: более трети из 600 студентов университета. Но самым влиятельным, долгоживущим и успешным будет созданное в 1861 году грузинское землячество, имеющее широкие связи с представителями грузинской интеллигенции и пользующееся ее постоянной поддержкой.
Блестящая плеяда шестидесятников, студенты юридического факультета Илья Чавчавадзе, Нико Николадзе, студент восточного факультета Акакий Церетели, вольнослушатель юридического факультета Важа Пшавела, всего около 30 человек, по мере либерализации университетского законодательства и роста научного и общественного влияния университетов, осознав свою исключительность и единство, будут вовлечены в политическую жизнь, последовательно отстаивая идеалы свободы. В 1861 году грузины участвовали в массовых студенческих волнениях, за что 13 из них были арестованы. После подавления волнений лишь часть грузинских студентов осталась в Петербурге и принимала участие в работе русских революционных организаций и кружков. Большинство молодежи вернулось на родину, где развернуло борьбу против социальной несправедливости и национального гнета царизма.
Я выяснила, что пятая часть захороненных в Пантеоне известных грузинских деятелей была связана с Санкт-Петербургским университетом. Петербург сформировал целое поколение образованных грузин – лучших представителей национальной культуры, получивших образование в России и приобщившихся к передовым идеям времени. Выдающийся математик и механик, академик АН СССР, первый президент АН Грузии Николай Мусхелишвили писал: «Я горжусь тем, что являюсь воспитанником славного Ленинградского (тогда Петербургского) университета, где я начал свою научную работу. Одиннадцать лет, проведенных мною в этом прекрасном городе, являются одним из лучших периодов моей жизни, и я всегда с величайшей благодарностью и теплым чувством вспоминаю своих учителей и товарищей, которым я многим обязан».
Сама история в некотором смысле похожа на пантеон, где пространство ограничено и где все время приходится находить место для все новых могил, то есть для нового знания. Хальбвакс утверждает: «Если бы социальная среда существовала для нас лишь в виде таких исторических записей, если бы, говоря шире, коллективная память содержала только даты (привязанные к событиям, определяемым в общих терминах) и абстрактные определения или напоминания о событиях, она бы оставалась для нас довольно внешней», то есть не знакомой. Чтобы событие не стало историческим фактом, принадлежащим прошлому, когда о нем вспоминают только историки, оно должно стать частью нормативной самоидентификации коллективного «мы».

Эпилог
«Цутисопели», – говорят грузины. Это значит, что жизнь быстротечна. Мгновение. Оглядываясь на лето 2023 года, я думаю, есть ли на свете человек, который имел счастье в течение двух месяцев спокойного обдуманного «общения» с грузинами, жизнь которых и была подлинной историей страны?
В дневнике Тенгиза Абуладзе есть такая запись: «Нелюбовь вопит: «Господи, за что ты меня наказываешь?» А любовь вопрошает: «Господи, за что ты меня милуешь?».
За что ты меня милуешь, Господи! Летом со мной что-то произошло… Эти дни (приходит на ум формулировка из «Моих университетов» Горького) «были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное». Жизнь преподала мне уроки памятной практики. Только создаваемые памятной практикой, передающиеся из поколения в поколение нарративы и помогают объекту этой практики выжить.
Санкт-Петербургскому государственному университету в феврале исполняется 300 лет, Тбилисскому – 106. Университеты неразрывно связаны историей, но знают ли об этом сегодня современные студенты? После распада Советского Союза наработанный совместный опыт оказался менее доступен и потому менее понятен для новых поколений. Так и не сложилось продуктивного обмена, вследствие чего прошлое стало не знакомым. Выросло поколение, которое не просто говорит на разных языках, но заранее отказывается от намерения и надежды понять Другого. Тенденциозно, а значит, фрагментарно выбирая прошлое, мы теряем картину целого, что ведет к невозможности полноценного критического восприятия этого прошлого и извлечения из него уроков. Но, как уже давно сказано, нас пугает только то, что для нас неизвестно. Поэтому, чтобы прошлое не являлось угрозой для новых поколений, необходимо изучать его, а совместное прошлое – изучать совместно.
Внушительный юбилей СПбГУ и день рождения Тбилисского университета – повод для приглашения к разговору об исторической памяти. Есть ли в этом потребность у нынешнего поколения грузинских и российских студентов и подходящий ли для этого момент? Как считает историк культуры и литературовед Александр Эткинд, кризисным, переходным состояниям свойственна культурная амнезия, а, значит, время для интеллектуальных дискуссий и диалога давно настало.
Хочу поздравить сегодняшних студентов двух университетов – Санкт-Петербургского и Тбилисского – с днем рождения их альма-матер. И напомнить им прекрасные строчки из книги, которой зачитывалось не одно поколение студентов Ленинграда и Тбилиси: «Студенческие годы – счастливейшая пора в жизни человека. Нужно несколько лет прожить жизнью студента, чтобы по достоинству оценить прелесть корки черного хлеба, натертой чесноком; понять психологию трамвайного «зайца»; вкусить сладость потом заработанной тройки; испытать радость восстановления стипендии; почувствовать противную дрожь в коленях перед экзаменом; насладиться прохладой рассвета после бессонной ночи, проведенной над конспектами и учебниками; познать цену настоящей дружбы и, наконец, пережить гордость от того, что ты, вчерашний босоногий сельский мальчуган, сегодня являешься полноправным, уважаемым гражданином – студентом Государственного университета» – Нодар Думбадзе, «Я, бабушка, Илико и Илларион».


Тамара НЕМЧИНОВА

«Цвет небесный – синий цвет/ Полюбил я с малых лет...». Наверное, не найдется любителя поэзии, которого не волнуют эти строки пастернаковского перевода стихов гениального грузинского лирика Николоза Бараташвили. В рождественские праздники по каналу «Культура» в рубрике «Три дня тишины» оно прозвучало в двойном исполнении: на языке оригинала – грузинском языке – его прочитал актер, режиссер, советник канала «Культура» Игорь Пилиев, на русском – автор перевода, один из крупнейших русских поэтов XX столетия Борис Пастернак, и это соединение, слияние дало необычный, сильный художественный эффект. Высокий, благородный слог, духовный посыл Бараташвили, переданные Игорем Пилиевым, получили развитие в вольной трактовке Пастернака, признанной, как и оригинал, поэтическим шедевром, и возникла, как говорится, «вольтова дуга». И уже не важно, насколько точен перевод Бориса Пастернака. Хотя дотошные исследователи доказывают его несоответствие стихам Бараташвили. На это В. Татарский ответил так:  «Точность хороша в бухгалтерии, но не в поэзии! От математики в ней только ритм строфы, остальное – от «золотистого порошка», которым месяц посыпает голову поэта». Оспорить это утверждение сложно.   

О цикле «Три минуты тишины», подарившем нам радость встречи с Бараташвили и Пастернаком, мы поговорили с его режиссером Еленой Никитан.
– Идея проекта принадлежит главному редактору канала «Культура» Сергею Шумакову. По его мнению, русский язык переживает не лучшие времена, и единственная сфера, где еще сохраняется чистота русской речи, – поэзия. Шумаков предложил что-то придумать в этом направлении. Разговор состоялся за две недели до Дня Победы, и я подумала, что лучше всего, если стихи с телеэкрана будут звучать в исполнении авторов. На мой взгляд, ценность поэзии именно в авторском прочтении. Ко Дню Победы вышли первые двенадцать программ. Когда обдумывали название цикла, в голову пришла знаменитая строчка Юрия Визбора «А мы стоим и курим, мы должны / Услышать три минуты тишины». Но что такое три минуты тишины? Это международное понятие. На флоте каждые полчаса на три минуты наступает период радиомолчания, во время которого можно услышать сигнал SOS – крик о помощи. В сегодняшнем информационном потоке наш поэтический цикл «Три минуты тишины» – это своего рода крик, обращенный к людям, чтобы остановились, почувствовали, осознали, хотя бы ненадолго вырвались из чудовищного информационного пространства, в котором мы живем, и услышали настоящее слово. Такова предыстория нашего проекта. Когда мы выпустили 12 программ, то поняли, что кое-что удалось нащупать, что-то получилось. И дальше стали искать, копаться, рыть по разным направлениям, потому что и в самом деле очень многое проходит мимо нас незамеченным. Суть тех же самых поэтических вечеров в концертной студии Останкино из-за большого объема читаемых произведений теряется. А в нашем цикле выхватывается что-то одно. Ты смотришь и видишь, словно через микроскоп. И иногда возникают совершенно потрясающие открытия.
– Как родилась идея прочтения стихотворения «Синий цвет»?
– Существует единственная прижизненная запись Пастернака, которая была сделана в Тбилисском театре имени Шота Руставели. Когда мы посмотрели эту пленку, я поняла, что нужно пойти на эксперимент. Чтобы российский зритель услышал аутентичное прочтение – как звучат стихи Николоза Бараташвили в подлиннике. Понятно, что голос поэта не сохранился. Но, слава Богу, Игорь Пилиев согласился принять участие в проекте и совершенно замечательно прочитал Бараташвили на грузинском языке. Я решила соединить две записи – на грузинском и русском, и создать своего рода фугу. Чтобы Бараташвили и Пастернак как бы сплетались друг с другом. Мы пошли на еще один эксперимент. Цикл «Три минуты тишины» не предполагает вступительных слов или комментариев, просто звучит произведение – и все. Но было важно учесть, что современному зрителю, к сожалению, нужно пояснить, почему вдруг начинает звучать грузинская речь. Спасибо судьбе – у нас есть великолепный консультант, уникальный человек Павел Крючков – заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии и, по сути, главный архивист российской поэзии. И я его попросила подготовить очень короткое вступительное слово. В программе, посвященной Бараташвили, возник любопытный прецедент: соединены два совершенно разных стихотворения. Потому что Бараташвили писал не совсем о том, о чем говорит в своем переводе Пастернак. Там немного другая история. И нужно было помочь зрителю понять, ощутить эти нюансы. Павел Крючков с энтузиазмом согласился выступить со вступительным словом, и это была премьера нового направления проекта «Три минуты тишины», когда зритель заранее подготавливается к тому, что увидит и услышит.
К сожалению, сохранились в основном только аудиозаписи. Пастернака, к примеру, сняли, а вот видеоматериалов, сохранивших чтение Анны Ахматовой, не существует. Так же, как и нет видеозаписи чтения стихов многих других поэтов. Только фонограммы. И мы придумали, что такие фонограммы будут сопровождаться видеорядом из фотографий. Представляем поэта – зритель слышит голос и видит его лицо. Это второе направление нашего проекта. Третье родилось фактически спонтанно. Современный зритель, читатель не очень глубоко образован. Мало кому что-то говорит такое имя, как поэт Инна Гофф. А вот песню «Русское поле» знают все, и она автор стихов. Мы решили брать песни, которые у всех на слуху, и придумывать к ним оригинальный видеоряд. Премьера этого направления – «Журавли» Расула Гамзатова. Так совпало – отмечался его юбилей. Не существует записи, где он читает свои стихи на русском языке, и Сергей Шумаков предложил: «Журавли»!» Мы соединили фонограмму песни «Журавли» с фотографиями Гамзатова и кадрами хроники знаменитого памятника ветеранам. Получилась пронзительная вещь. 1 января мы показали «А снег идет». Песня на стихи Евгения Евтушенко. Кто это помнит? Хотя песню в исполнении Майи Кристалинской знают многие. Или популярная «Я люблю тебя, жизнь», которую поет Марк Бернес. А ведь автор стихов этой песни – прекрасный поэт Константин Ваншенкин. И вот мы каждый раз пытаемся представить зрителю какие-нибудь жемчужины. Но не надо думать, что нас интересует лишь архаика, и мы даем слово только великим, только классикам. В программе появляются и молодые – то, что называется мейнстримом. Таким образом, все идет вперемешку – классические и современные стихи. Задача цикла – показать, что поэзия вечна, она не может исчезнуть, как не может исчезнуть сама жизнь. Пока жив человек, будет существовать потребность в поэтическом слове.
– На ваш взгляд, это путь самосохранения?
– Абсолютно. В начале 2000-х мы встретились с Сергеем Никитиным во время записи в Политехническом музее, и он сказал мне: «Мы закрываем проект «Песни нашего века», никому это не надо!». А я, глядя на него, совершенно спонтанно возразила: «Да вы с ума сошли! У меня растет дочь, как я ей объясню, что значит признаться в любви? Нынешним языком, при нашей жизни? А вот поставлю «Не гляди назад, не гляди» или «Солнышко мое», и этим все сказано! Простите, «Песни нашего века» – настоящий учебник нормальных человеческих чувств – любви, дружбы, умения услышать чужую боль, вырваться из эгоистического состояния, в которое нас усиленно загоняют. Извините за пафос.
– Почему все-таки три минуты, а не, условно говоря, десять?
– Спасибо Визбору. Он предвосхитил открытие: Господь управил так, что три минуты – это оптимальный промежуток времени, в который мозг современного человека справляется с усвоением информации. А потом раз – и отрубается. Возникают лакуны. А три минуты – именно тот формат, который позволяет нам что-то совершенно спокойно воспринять и осмыслить. Вот так сошлось. Но мы обговорили наше право: есть произведения, которые выбиваются из этого формата «три минуты». Например, стихотворение Евтушенко «Матч «СССР – ФРГ», 1955». Оно не просто бьет наотмашь, от него мурашки по телу, а длится чтение 8 минут. И мы даем стихотворение в полном формате. Здесь еще и уникальная съемка – вечер Евтушенко в киноконцертном клубе «Эльдар». Очень редкая запись! Поэт уже не молод, со своим жизненным, творческим багажом, и поэтому на него еще интереснее смотреть. И слушать. С одной стороны, мы видим знакомого всем Евтушенко, но в то же время – это же целая уходящая Атлантида! Если нам попадаются стихи, которые читают авторы, и хронометраж превышает три минуты или меньше трех минут – а мы даем, как правило, одно произведение, в редких случаях – два, – то мы выходим за установленный формат. Большое видится на расстоянии, а здесь проявляется секрет микроскопа. Чтобы услышать музыку стиха, чтобы понять слово поэта, достаточно одного произведения. Когда оно звучит, появляется желание услышать, прочитать что-то еще из этого поэта... Возникает вполне естественный интерес: «А что он еще написал?»
– Вы планируете работать с прозой?
– Нет. Она в отличие от поэзии очень подвержена влиянию времени. Проза засоряется, перестает быть носителем подлинного языка. Хватает волей или неволей те новшества, которые диктует цивилизация. Стиль СМС! Мы давным-давно перестали пользоваться сложносочиненными предложениями. Все очень коротко. Так что современная проза обеднена. Поэтому только поэзия. Классика? Мы это проходили – читали классику. Но если брать классику, она должна звучат целиком. Какой зритель выдержит «Евгения Онегина» даже в идеальном исполнении Сергея Юрского, Иннокентия Смоктуновского? Или «Войну и мир»? Не выдержит! Наверное, три минуты – действительно идеальный вариант, чтобы услышать, осмыслить и зацепиться. Пробудить интерес. Это своеобразная заманка, чтобы люди вернулись к книге, печатному тексту. Не к планшетам! Чтобы было тактильное ощущение.
Возвращаясь к Бараташвили и его «Синему цвету»... «Аутентичное» чтение Игоря Пилиева – кстати, бывшего актера и режиссера Тбилисского театра имени Грибоедова, воскресило в памяти другого «грибоедовца» – великого Георгия Товстоногова, режиссерский путь которого начинался на этой сцене. Все помнят его простое и вместе с тем глубокое, мудрое прочтение стихотворения Бараташвили в переводе Пастернака...


Евгения ПОЛТОРАЦКАЯ